Оригинал взят у tvsher в Никто не забыт, и ничто не забыто?
Её называли музой блокадного Ленинграда. Именно ей принадлежат строки, высеченные на граните Пискаревского мемориала: «Никто не забыт, и ничто не забыто»... Да, речь пойдёт об Ольге Берггольц.


o-berttgolc.jpg

Я не буду рассказывать биографию поэтессы, кому интересно могут спокойно найти информацию сами. Я хочу познакомить с её дневниками, которые после смерти Ольги Берггольц были конфискованы властями вместе со всем её архивом и помещены в спецхран. Фрагменты дневников и некоторые стихотворения появились только в 1980 году в израильском журнале «Время и мы». Большинство не публиковавшегося в России наследия Берггольц вошло в 3-й том собрания её сочинений, изданного в 1990 году. Выдержки из дневников о приезде поэтессы в деревню Старое Рахино опубликованы в журнале «Знамя» в 1991-ом.

Выдержки из дневников Ольги Берггольц публиковались также в 2010 году. И только в 2015-ом было объявлено о первом полном издании дневников Ольги Берггольц. Так что же такого было написано там, что это нельзя было читать советскому человеку?

15.10.1939
"Да, я ещё не вернулась оттуда. Оставаясь одна дома, я вслух говорю со следователем, с комиссией, с людьми – о тюрьме, о постыдном, состряпанном «моём деле». Всё отзывается тюрьмой – стихи, события, разговоры с людьми. Она стоит между мной и жизнью…"

14.12.1939
"Ровно год тому назад я была арестована. Ощущение тюрьмы сейчас, после 5 месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «Живи». Год назад я сначала сидела в «медвежатнике» у мерзкого Кудрявцева, потом металась по матрасу возле уборной – раздавленная, заплеванная, оторванная от близких, с реальнейшей перспективой каторги и тюрьмы на много лет..."

01.03.1940
"...Читаю Герцена с томящей завистью к людям его типа и XIX веку. О, как они были свободны. Как широки и чисты! А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: «Это будет читать следователь» преследует меня. Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки. Сам комиссар Гоглидзе искал за словами о Кирове, полными скорби и любви к Родине и Кирову, обоснований для обвинения меня в терроре. О, падло, падло.
А крючки, вопросы и подчеркивания в дневниках, которые сделал следователь? На самых высоких, самых горьких страницах!
Так и видно, как выкапывали «материал» для идиотских и позорных обвинений.
И вот эти измученные, загаженные дневники лежат у меня в столе. И что бы я ни писала теперь, так и кажется мне – вот это и это будет подчеркнуто тем же красным карандашом, со специальной целью – обвинить, очернить и законопатить, – и я спешу приписать что-нибудь объяснительное – «для следователя»..."

13.03.1941
"Иудушка Головлев говорит накануне своего конца: «Но куда же все делось? Где все?» Страшный, наивный этот вопрос все чаще, все больше звучит во мне. Оглядываюсь на прошедшие годы и ужасаюсь. Не только за свою жизнь. Где все? Куда оно проваливается, в чем исчезает и, главное, – зачем, зачем?!
Перечитываю сейчас стихи Бориса Корнилова, – сколько в них силы и таланта! Он был моим первым мужчиной, моим мужем и отцом моего первого ребенка, Ирки. Завтра ровно пять лет со дня ее смерти. Борис в концлагере, а может быть, погиб.
Смерть, тюрьма, тюрьма, смерть..."

04.06.1041
"Если наше правительство избежит войны – его нужно забросать лавровыми венками. Всё – только не она, не Смерть. Только бы не «протягивать руки помощи», - пусть они там разбираются, как умеют.
Войны не избежать всё равно. Мы одни в мире."

02.09.1941
"Сегодня моего папу вызвали в Управление НКВД в 12 часов дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда. Папа – военный хирург, верой и правдой отслужил Советской власти 24 года, был в Красной Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию, несмотря на свою безобидную стариковскую воркотню. Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия – это без всякой иронии. На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, нужному для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда. Собственно говоря, отправляют на смерть. «Покинуть Ленинград!» Да как же его покинешь, когда он кругом обложен, когда перерезаны все пути! Это значит, что старик и подобные ему люди (а их, кажется, много – по его словам) либо будут сидеть в наших казармах, или их будут таскать в теплушках около города под обстрелом, не защищая – нечем!
Я еще раз состарилась за этот день. Мне мучительно стыдно глядеть на отца. За что, за что его так? Это мы, мы во всем виноваты.
Значит, завтра провожаю папу. Вижу его, видимо, в последний раз. Мы погибнем все – это несомненно. Такие вещи, как с папой, – признаки абсолютной растерянности предержащих властей... Но что, что же я могу сделать для него?! Не придумать просто!.."

08.02.1942
"Папу держали вчера в НКВД до 12 часов, а потом он просто не попал к нам потому, что дверь в Дом Радио была уже закрыта, Его, кажется, высылают все-таки. В чем дело, он не объяснил, но говорит, что какие-то новые мотивы, и просил «приготовить рюкзачок». Расстроен страшно. Должен завтра прийти. В чем дело – ума не приложу, чувствую только, что какая-то очередная подлая и бессмысленная обида. В мертвом городе вертится мертвая машина и когтит и без того измученных и несчастных людей.
…Мужественно, без подчеркивания своего героизма человек выдержал 5 месяцев дикой блокады, лечил людей и пекся о них неустанно – несмотря на горчайшую обиду, нанесенную ему властью в октябре, когда его ни за что собрались высылать, жил общей жизнью с народом – и вот! Что-то все-таки откопали и допекают человека. Власть в руках у обидчиков. Как их повылезало, как они распоясались во время войны, и как они мучительно отвратительны на фоне бездонной людской, всенародной, человеческой трагедии. Видимо, рассчитывая на скорое снятие блокады и награждения в связи с этим, почтенное учреждение торопится обеспечить материал для орденов, – «и мы пахали!» О, мразь, мразь!"

25.03.1942
Сегодня была на приеме у Поликарпова – председателя В.Р.К. Остался очень неприятный осадок. Я нехорошо с ним говорила, я робко говорила, а – наверное, надо было говорить нагло. Я просила отправить посылку с продовольствием на наш Радиокомитет. Холеный чиновник, явно тяготясь моим присутствием, говорил вонючие прописные истины, что «ленинградцы сами возражают против этих посылок», что «государство знает, кому помогать», т.п. муру. О, Иудушки Головлевы!

20.05.1949
"Первый день моих наблюдений принёс только лишнее доказательство к тому же, всё к тому же; полное нежелание государства считаться с человеком, полное подчинение, полное раскатывание его собой, создание для этого цепной, огромной, страшной системы."

31.10.1949
"В день отъезда Юра прибежал из издательства дико взволнованный и сказал, чтобы я уничтожила всякие черновики, кое-какие книжонки из «трофейных», дневник и т.д. Он был в совершенном трансе – говорит, что будто бы услышал, что сейчас ходят по домам, проверяя, «что читает коммунист», т.е. с обыском. Кроме того, откуда-то запрашивали издательство, – какие из моих книг изданы.
Меня сразу начала бить дрожь, но вскоре мы поехали. Ощущение погони не покидало меня. Шофер, как мы потом поняли, оказался халтурщиком, часто останавливался, чинил подолгу мотор, – а мне показалось – он ждет «ту» машину, которая должна нас взять. Я смотрела на машины, догоняющие нас, сжавшись, – «вот эта... Нет, проехала... Ну, значит, – эта?». Уже за Териоками, в полной темноте, я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. «Эта». Я отвернулась и стиснула руки. Оглянулась – идет сзади. «Она». Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это – луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой... Дорога идет прямо, и она – все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос – от всего. Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник."

А в заключении хочу процитировать #стихи Ларисы Миллер...

А лучшие из лучших полегли.
Причём не сами. Им здесь помогли.
Им в сих краях охотно помогают.
Здесь лучших ни за что не проморгают.
На лучших у России острый нюх,
Не переносит Родина на дух
Особо одарённых, окрылённых,
Неведомо за что в неё влюблённых,
И, не желая с ними вместе жить,
Торопится на месте уложить.

Что называется без комментариев...









@темы: история, книги, уроды, личности, проза, дамы, общество, люди, война, подлость, жизнь, прошлое